У меня появилась пара мыслей в связи с прослушанными передачами на Эхе и Свободе.
Сначала по поводу прозвучавшей в последней передаче Дмитрия Быкова «Один» идеи о самодостаточности обреченного сопротивления в «Хаджи-Мурате» и самодостаточности жертвенности Христа и Януша Корчака.
И мне кажется, что о смысле «Хаджи-Мурата» вообще в одной передаче не расскажешь. Это поздний Толстой. Конечно, самая простая вещь, самое простое, что приходит на ум — что это вещь о самодостаточности обречённого сопротивления. И знаменитая история с татарником, которая обрамляет эту вещь, как раз об этом: уже сопротивляться бесполезно и невозможна победа, но тем не менее самодостаточность этого одинокого несломленного сопротивления очень важна.
Меня тут много спрашивают, что я думаю о полемике Изотова и Ямбурга вокруг Корчака. Я не обсуждаю сейчас тон этой полемики, её стиль. Конечно, Ямбург прав в своих оценках, а Изотов наивен в своих домыслах. Но дело в том, что я не раздаю оценки опять же. Я что хочу сказать? Он говорит: «Да, Корчак мог бы, наверное, спастись». Конечно, он мог бы спастись. И даже если бы они, как в Собиборе, бросились сопротивляться, может быть, они спасли бы кого-то. Хотя Корчака действительно уже на руках несли к этому поезду. Но, понимаете, Корчак же другое сделал.
Есть самодостаточность жертвы. Тут важен не результат, а важен след, который остался от этого поступка. Христианская жертва… Да, можно сказать, что Христос проиграл. Пародируя обывательские суждения, Мень говорил: «Земная карьера Христа закончилась крахом». Христос мог не быть на кресте, он мог не принять позорной смерти, но тогда не было бы христианства. А вот Корчак мог спастись (и, может быть, мог кого-то спасти), но тогда бы не было того знамени, той моральной победы, которая в веках. Тем более что спасение было очень проблематично, а героическая гибель была избрана. Я могу сказать, что об этом и «Хаджи-Мурат». Кстати, «Хаджи-Мурат» — глубоко христианское произведение.
Именно об этом я недавно писал в «Иисус Христос и принц датский Гамлет»: «Как ни странно, но в этой беспросветной трагичности пьесы кроется источник надежды и оптимизма. В ней утверждается, что на каждого Клавдия найдется свой чокнутый Гамлет, который откажется играть по навязанным правилам и в своем безумном упрямстве погубит и себя, и всех участников "пьесы".»
Об этом же говорит Александр Даниэль, сын Юлия Даниэля: "... вопрос не в выигрыше или проигрыше политическом, вопрос в том, ставим ли мы себя в зависимость от того, проигрываем мы или выигрываем. Я полагаю, что людям, которые не могут молчать, нужно исходить из этого, а не из того, побеждают они или проигрывают”.
Но у меня возник вопрос: как эта идея согласуется с концепцией «нормального человека», озвученной писателем в предыдущей передаче по поводу Голсуорси?
Что же он собой олицетворяет? Он олицетворяет культ нормы. Более того, он на фоне XX века высказывает выдающийся парадокс: а что, если природные инстинкты человека — это хорошо? А зачем всё время себя насиловать? (Кстати, он немножко в этом сближается с Уэллсом.) А что, если человек природный — это не так плохо? А что, если для человека естественно быть нормальным?
Он в «Конце главы» ставит проблему более чем актуальную для современного мира. Там лётчика захватили в плен и потребовали от него принять ислам, отречься от своей веры. Он принял ислам, чтобы спасти свою жизнь, — и всё общество от него отвернулось, эти лицемерные подонки. А любимая женщина отстаивает его против всего общества. Я давно не перечитывал книгу, но конфликт мне помнится ясно. Вот в чём, как мне представляется, проблема.
Для Голсуорси естественно собственничество, естественна ревность, естественен страх за свою жизнь и желание её сохранить. На фоне XX века, который непрерывно насилует человека, он отстаивает его право быть таким, каким для него… Кто там Сомс в принципе? Сомс, в отличие, скажем, от Каупервуда у Драйзера, это вовсе не selfmademan, а это естественный человек, который повинуется инстинкту жизни, который в нём заложен. Я там, кроме Сомса, ярких персонажей и не помню. Но вы правы, кстати, и Ирэн такая. Она такая, какая есть. И она ничего из себя не делает. «Сага о Форсайтах» — это нормальная книга...
Герои Голсуорси вообще думают, что, может быть, и не надо жертвовать жизнью за убеждения, а может быть, и не надо себя ломать, а может быть, это и нормально — быть семьянином, капиталистом, любить и ревновать. Понимаете, на фоне ХХ века в этом есть рыцарство, в этом есть какой-то гуманизм. Вот говорят, что Голсуорси писатель. Нет, он мыслитель, конечно. И я, в общем, не осуждаю вас за то, что вы нормальный человек. Обычно принято нормальных людей осуждать.
Можно, конечно, сказать, что автор просто ретранслировал идеи Голсуорси. Тогда вопрос: идеи «Майн кампф» он стал бы «только» излагать таким же образом? Если нет, то как логически связать эти два отрывка? В последнее время я внимательно отслеживаю последовательность позиции публично выступающих интеллектуалов. В случае нестыковок прекращаю их читать и слушать, так как такая «путанность в показаниях» обычно служит свидетельством попытки оратора под покровом напущенного интеллектуального тумана вступить со слушателем в ментально-половую связь.
Мне кажется, что вопрос о Шпаликове был навеян моей недавней публикацией сборника статей «Советский пациент», в котором идет речь в том числе о трех фильмах, снятых по его сценариям, – «Я шагаю по Москве», «Застава Ильича», «Ты и я».
«Что вы думаете о роли Геннадия Шпаликова в художественной жизни СССР в 60-е годы?»
Я совершенно солидарен с Натальей Борисовной Рязанцевой, дай бог ей здоровья, которая сказала, что «60-е годы выдумал Гена Шпаликов» (кстати, её первый муж). Шпаликов играл определяющую роль в создании эстетики 60-х. Это сценарист «Заставы Ильича» и «Я шагаю по Москве» — двух довольно напряжённых, довольно трагических фильмов, а особенно, конечно, «Заставы», в которой уже очень наглядно явлен мировоззренческий кризис 60-х, о котором потом Аннинский и Хлоплянкина напишут с убийственной точностью по этой картине. Шпаликов, конечно, понимал, что в 60-е было всё непросто. И он выстраивал настоящие 60-е, а не идиллическую картинку. Например, он снял сам по собственному сценарию «Долгую счастливую жизнь» с Лавровым и Гулая — великий фильм, где разоблачён изнутри дутый супермен 60-х годов, который позировать умеет, а жить не умеет. Я думаю, что с коммунарской романтикой и вообще с советской романтикой Шпаликов разобрался ещё убедительнее в действительно гениальном сценарии «Девочка Надя, чего тебе надо?». Он писал его без всякой надежды на реализацию, и писал, насколько я знаю, на почтовых бланках, но написал великую прозу. Я очень советую всем его прочесть.
И алкоголизм Шпаликова возник не на ровном месте. Он опьянялся реальностью, пока эта реальность была, а потом пил, чтобы заглушить отчаяние. Конечно, Шпаликов задыхался в воздухе 70-х годов. Он возник, он стал знаменит в 20 лет. Он прославился ещё во ВГИКе — и как поэт, и как сценарист, и как прозаик. Он был сыном этой вертикальной мобильности, прямым её продолжением. А когда всё увязло в болоте, Шпаликов стал невозможен. Его самоубийство — это вечный страшный упрёк всей советской реальности 70-х годов. Я думаю, что он был самым талантливым человеком в поколении. Просто талантливым настолько, что даже написанные уже в алкогольном бреду фрагменты прозы, из которой он потом сделал свой роман, отправив его в нобелевский комитет… Я думаю, что этот роман Нобеля заслуживал, потому что даже написанные в состоянии полураспада личности эти дневниковые фрагменты поражают точностью и глубиной. Многое, конечно, случилось из-за того, что уехал Виктор Некрасов — его старший друг, заменявший ему отца. Некрасов как-то умел держать его в рамках, а после его отъезда Шпаликов стал просто разваливаться стремительно. Мне кажется, что он был самым умным среди коллег и очень быстро всё понял.
Что касается его роли. Понимаете, эстетика Шпаликова непростая. Это не просто эстетика счастья, ликования, как в его сценариях ранних, кстати, очень сильно замешанных на близости к французскому кино 30-х, и прежде всего Ренуару и Жану Виго в особенности, потому что он был действительно фанатик и талант. Вот из Виго, из его мудрости и радости выросло это кино. Но Шпаликов всегда чувствует трагизм бытия. Он всё-таки дитя войны, он всё-таки сирота, он всё-таки выпускник военного училища. Он такой же подранок, как потом снял Губенко в фильме «Подранки». Этот опыт трагический в нём постоянно сидит. И, кстати говоря, счастье героев у него всегда очень хрупко, оно всегда ненадолго.
И «Застава Ильича» заканчивается ведь мировоззренческим тупиком. Помните, там главный герой спрашивает отца: «Как мне жить?» А тот говорит: «Откуда я знаю? Я ведь младше тебя». И поколение отцов не может ответить. Прав, конечно, был Аннинский, что через головы отцов пытались найти ответы у дедов, поэтому и революционный патруль ходит по Москве. Но и деды не могут дать ответа. Понимаете, «Застава Ильича» — это граница, обозначение границы. Поэтому трагедия мировоззренческая, трагедия поверхностности этого поколения у Шпаликова была отрефлексирована и прочувствована раньше, чем у многих других. И вообще читайте его, потому что такие сценарии, как «Девочка Надя…», или в особенности «Прыг-скок, обвалился потолок», некоторые мотивы которого вошли потом в «Нежный возраст» у Соловьёва, — это классика.
Его фильм «Долгая и счастливая жизнь» имел полное право быть упомянутым в моем сборнике. Мало того, его можно считать недостающим звеном, показывающим, каким образом герои фильма Шепитько «Ты и я» докатились до такой жизни. Причина, по которой я это не сделал, скорее всего связана со слабостью фильма с художественной точки зрения. Все таки это был дебют Шпаликова как режиссера. С другой стороны, главный герой фильма Шепитько платит как раз за свое «умение жить», которое возобладало в нем над комплексом супергероя, спасающего человеческие жизни. Герой Лаврова изображен как малодушный, самодовольный эгоист. Но таким же можно было бы изобразить того самого Мюнхгаузена, неожиданно воскресшего во второй серии фильма Марка Захарова. А слова его друга-бургомистра можно было бы адресовать и герою «Долгой и счастливой жизни»:
- Вы можете хотя бы ради семьи признать, что сегодня именно тот день который указан в календаре? Ни герой Лаврова, ни герой Янковского это сделать не могут. И, может быть, поэтому, фильм Шпаликова кажется натянутым, как и «Формула любви», снятая Захаровым после «Мюнхгаузена».
Можно, конечно, и поступок Яроша Корчака изобразить как трусость, одновременно провозглашая проявлением настоящего аристократизма способность приспособиться к любым обстоятельствам, как это сделал Чхарташвилин. Или, например как Белковский в недавней передаче обвинять оппозицию в недостатке гуманизма и европейскости в связи с обсуждавшимся недавно вопросом о будущей судьбе нынешних слуг режима. Между прочим, как называют людей, которые утверждают, что не дают сдачи громилам, отметелившим или даже убившим их товарищей, по соображениям европейского гуманизма и христианского милосердия? И кстати, если мы вспомнили о верховенстве права, кого господин Белковский из сегодняшней элиты считает непричастным к нарушению российского законодательства? Так что, по большому счету, речь может идти только о том, кого в будущем можно будет отмазать от ответственности за его нарушение.
И настоящим открытием для меня стало интервью с Синявским в ноябре 1974 года (34-я минута). Последний раз такой «удар от классика» я получал в феврале 2009 года, почитав «Основные принципы экономической политики» Вальтера Ойкена. Тогда оказалось, что результаты моих теоретических изысканий являются повторением идей Фрайбургской экономической школы. Теперь мои посты, посвященные литературе, оказались зеркальным отражением мыслей Андрея Синявского.
"О себе как писателе говорить трудно. О себе как писателе говоришь в книгах."
Самое короткое расстояние, на которое можно приблизиться к художнику, - это его произведения. Попытки сблизиться, сокращая расстояние в пространстве, - всего лишь оптический обман. "Дальше локтя не пойдешь или колена" и "Можно быть рядом, но не ближе, чем кожа".
"Короткие невстречи. Эпизод I"
"Реальность не может быть передана реализмом. Реализмом, как он сложился в школе Белинского… Гоголь в «Вие» не менее реалист, чем Гоголь «Мертвых душ»."
Можно ли считать дураками всех людей, которые жили в эпоху, когда считалось, что Земля плоская? Те, кто сжег Джордано Бруно, были образованнейшими представителями своего времени. Сегодняшний "плоскостизм" выражается в мифе о реальности жизни, который на самом деле является младшим братом диалектического материализма. В основе этой идеи лежит вера в то, что существует какая-то объективная реальность, которую нужно постичь и потом действовать, принимая ее во внимание.
"О лириках, физиках, врачах и реальности жизни"
"Для меня не было отправной точки от Кафки, скорее для меня принципиальней имя Гоголь."
Русская литература была не только насквозь пропитана европейской культурой, она поднялась до уровня европейского метафизического мышления. Советские школьники ничего не знали о Шопенгауэре, Ницше, Камю и Сартре, зато в качестве обязательных авторов им приходилось читать Гоголя, Достоевского, Толстого, Чехова. Они не знали, что такое "экзистенциализм", но, благодаря русской литературе, оказывались в контексте европейского метафизического мышления.
"О русской литературе"
Сначала по поводу прозвучавшей в последней передаче Дмитрия Быкова «Один» идеи о самодостаточности обреченного сопротивления в «Хаджи-Мурате» и самодостаточности жертвенности Христа и Януша Корчака.
И мне кажется, что о смысле «Хаджи-Мурата» вообще в одной передаче не расскажешь. Это поздний Толстой. Конечно, самая простая вещь, самое простое, что приходит на ум — что это вещь о самодостаточности обречённого сопротивления. И знаменитая история с татарником, которая обрамляет эту вещь, как раз об этом: уже сопротивляться бесполезно и невозможна победа, но тем не менее самодостаточность этого одинокого несломленного сопротивления очень важна.
Меня тут много спрашивают, что я думаю о полемике Изотова и Ямбурга вокруг Корчака. Я не обсуждаю сейчас тон этой полемики, её стиль. Конечно, Ямбург прав в своих оценках, а Изотов наивен в своих домыслах. Но дело в том, что я не раздаю оценки опять же. Я что хочу сказать? Он говорит: «Да, Корчак мог бы, наверное, спастись». Конечно, он мог бы спастись. И даже если бы они, как в Собиборе, бросились сопротивляться, может быть, они спасли бы кого-то. Хотя Корчака действительно уже на руках несли к этому поезду. Но, понимаете, Корчак же другое сделал.
Есть самодостаточность жертвы. Тут важен не результат, а важен след, который остался от этого поступка. Христианская жертва… Да, можно сказать, что Христос проиграл. Пародируя обывательские суждения, Мень говорил: «Земная карьера Христа закончилась крахом». Христос мог не быть на кресте, он мог не принять позорной смерти, но тогда не было бы христианства. А вот Корчак мог спастись (и, может быть, мог кого-то спасти), но тогда бы не было того знамени, той моральной победы, которая в веках. Тем более что спасение было очень проблематично, а героическая гибель была избрана. Я могу сказать, что об этом и «Хаджи-Мурат». Кстати, «Хаджи-Мурат» — глубоко христианское произведение.
Именно об этом я недавно писал в «Иисус Христос и принц датский Гамлет»: «Как ни странно, но в этой беспросветной трагичности пьесы кроется источник надежды и оптимизма. В ней утверждается, что на каждого Клавдия найдется свой чокнутый Гамлет, который откажется играть по навязанным правилам и в своем безумном упрямстве погубит и себя, и всех участников "пьесы".»
Об этом же говорит Александр Даниэль, сын Юлия Даниэля: "... вопрос не в выигрыше или проигрыше политическом, вопрос в том, ставим ли мы себя в зависимость от того, проигрываем мы или выигрываем. Я полагаю, что людям, которые не могут молчать, нужно исходить из этого, а не из того, побеждают они или проигрывают”.
Но у меня возник вопрос: как эта идея согласуется с концепцией «нормального человека», озвученной писателем в предыдущей передаче по поводу Голсуорси?
Что же он собой олицетворяет? Он олицетворяет культ нормы. Более того, он на фоне XX века высказывает выдающийся парадокс: а что, если природные инстинкты человека — это хорошо? А зачем всё время себя насиловать? (Кстати, он немножко в этом сближается с Уэллсом.) А что, если человек природный — это не так плохо? А что, если для человека естественно быть нормальным?
Он в «Конце главы» ставит проблему более чем актуальную для современного мира. Там лётчика захватили в плен и потребовали от него принять ислам, отречься от своей веры. Он принял ислам, чтобы спасти свою жизнь, — и всё общество от него отвернулось, эти лицемерные подонки. А любимая женщина отстаивает его против всего общества. Я давно не перечитывал книгу, но конфликт мне помнится ясно. Вот в чём, как мне представляется, проблема.
Для Голсуорси естественно собственничество, естественна ревность, естественен страх за свою жизнь и желание её сохранить. На фоне XX века, который непрерывно насилует человека, он отстаивает его право быть таким, каким для него… Кто там Сомс в принципе? Сомс, в отличие, скажем, от Каупервуда у Драйзера, это вовсе не selfmademan, а это естественный человек, который повинуется инстинкту жизни, который в нём заложен. Я там, кроме Сомса, ярких персонажей и не помню. Но вы правы, кстати, и Ирэн такая. Она такая, какая есть. И она ничего из себя не делает. «Сага о Форсайтах» — это нормальная книга...
Герои Голсуорси вообще думают, что, может быть, и не надо жертвовать жизнью за убеждения, а может быть, и не надо себя ломать, а может быть, это и нормально — быть семьянином, капиталистом, любить и ревновать. Понимаете, на фоне ХХ века в этом есть рыцарство, в этом есть какой-то гуманизм. Вот говорят, что Голсуорси писатель. Нет, он мыслитель, конечно. И я, в общем, не осуждаю вас за то, что вы нормальный человек. Обычно принято нормальных людей осуждать.
Можно, конечно, сказать, что автор просто ретранслировал идеи Голсуорси. Тогда вопрос: идеи «Майн кампф» он стал бы «только» излагать таким же образом? Если нет, то как логически связать эти два отрывка? В последнее время я внимательно отслеживаю последовательность позиции публично выступающих интеллектуалов. В случае нестыковок прекращаю их читать и слушать, так как такая «путанность в показаниях» обычно служит свидетельством попытки оратора под покровом напущенного интеллектуального тумана вступить со слушателем в ментально-половую связь.
Мне кажется, что вопрос о Шпаликове был навеян моей недавней публикацией сборника статей «Советский пациент», в котором идет речь в том числе о трех фильмах, снятых по его сценариям, – «Я шагаю по Москве», «Застава Ильича», «Ты и я».
«Что вы думаете о роли Геннадия Шпаликова в художественной жизни СССР в 60-е годы?»
Я совершенно солидарен с Натальей Борисовной Рязанцевой, дай бог ей здоровья, которая сказала, что «60-е годы выдумал Гена Шпаликов» (кстати, её первый муж). Шпаликов играл определяющую роль в создании эстетики 60-х. Это сценарист «Заставы Ильича» и «Я шагаю по Москве» — двух довольно напряжённых, довольно трагических фильмов, а особенно, конечно, «Заставы», в которой уже очень наглядно явлен мировоззренческий кризис 60-х, о котором потом Аннинский и Хлоплянкина напишут с убийственной точностью по этой картине. Шпаликов, конечно, понимал, что в 60-е было всё непросто. И он выстраивал настоящие 60-е, а не идиллическую картинку. Например, он снял сам по собственному сценарию «Долгую счастливую жизнь» с Лавровым и Гулая — великий фильм, где разоблачён изнутри дутый супермен 60-х годов, который позировать умеет, а жить не умеет. Я думаю, что с коммунарской романтикой и вообще с советской романтикой Шпаликов разобрался ещё убедительнее в действительно гениальном сценарии «Девочка Надя, чего тебе надо?». Он писал его без всякой надежды на реализацию, и писал, насколько я знаю, на почтовых бланках, но написал великую прозу. Я очень советую всем его прочесть.
И алкоголизм Шпаликова возник не на ровном месте. Он опьянялся реальностью, пока эта реальность была, а потом пил, чтобы заглушить отчаяние. Конечно, Шпаликов задыхался в воздухе 70-х годов. Он возник, он стал знаменит в 20 лет. Он прославился ещё во ВГИКе — и как поэт, и как сценарист, и как прозаик. Он был сыном этой вертикальной мобильности, прямым её продолжением. А когда всё увязло в болоте, Шпаликов стал невозможен. Его самоубийство — это вечный страшный упрёк всей советской реальности 70-х годов. Я думаю, что он был самым талантливым человеком в поколении. Просто талантливым настолько, что даже написанные уже в алкогольном бреду фрагменты прозы, из которой он потом сделал свой роман, отправив его в нобелевский комитет… Я думаю, что этот роман Нобеля заслуживал, потому что даже написанные в состоянии полураспада личности эти дневниковые фрагменты поражают точностью и глубиной. Многое, конечно, случилось из-за того, что уехал Виктор Некрасов — его старший друг, заменявший ему отца. Некрасов как-то умел держать его в рамках, а после его отъезда Шпаликов стал просто разваливаться стремительно. Мне кажется, что он был самым умным среди коллег и очень быстро всё понял.
Что касается его роли. Понимаете, эстетика Шпаликова непростая. Это не просто эстетика счастья, ликования, как в его сценариях ранних, кстати, очень сильно замешанных на близости к французскому кино 30-х, и прежде всего Ренуару и Жану Виго в особенности, потому что он был действительно фанатик и талант. Вот из Виго, из его мудрости и радости выросло это кино. Но Шпаликов всегда чувствует трагизм бытия. Он всё-таки дитя войны, он всё-таки сирота, он всё-таки выпускник военного училища. Он такой же подранок, как потом снял Губенко в фильме «Подранки». Этот опыт трагический в нём постоянно сидит. И, кстати говоря, счастье героев у него всегда очень хрупко, оно всегда ненадолго.
И «Застава Ильича» заканчивается ведь мировоззренческим тупиком. Помните, там главный герой спрашивает отца: «Как мне жить?» А тот говорит: «Откуда я знаю? Я ведь младше тебя». И поколение отцов не может ответить. Прав, конечно, был Аннинский, что через головы отцов пытались найти ответы у дедов, поэтому и революционный патруль ходит по Москве. Но и деды не могут дать ответа. Понимаете, «Застава Ильича» — это граница, обозначение границы. Поэтому трагедия мировоззренческая, трагедия поверхностности этого поколения у Шпаликова была отрефлексирована и прочувствована раньше, чем у многих других. И вообще читайте его, потому что такие сценарии, как «Девочка Надя…», или в особенности «Прыг-скок, обвалился потолок», некоторые мотивы которого вошли потом в «Нежный возраст» у Соловьёва, — это классика.
Его фильм «Долгая и счастливая жизнь» имел полное право быть упомянутым в моем сборнике. Мало того, его можно считать недостающим звеном, показывающим, каким образом герои фильма Шепитько «Ты и я» докатились до такой жизни. Причина, по которой я это не сделал, скорее всего связана со слабостью фильма с художественной точки зрения. Все таки это был дебют Шпаликова как режиссера. С другой стороны, главный герой фильма Шепитько платит как раз за свое «умение жить», которое возобладало в нем над комплексом супергероя, спасающего человеческие жизни. Герой Лаврова изображен как малодушный, самодовольный эгоист. Но таким же можно было бы изобразить того самого Мюнхгаузена, неожиданно воскресшего во второй серии фильма Марка Захарова. А слова его друга-бургомистра можно было бы адресовать и герою «Долгой и счастливой жизни»:
- Вы можете хотя бы ради семьи признать, что сегодня именно тот день который указан в календаре? Ни герой Лаврова, ни герой Янковского это сделать не могут. И, может быть, поэтому, фильм Шпаликова кажется натянутым, как и «Формула любви», снятая Захаровым после «Мюнхгаузена».
Можно, конечно, и поступок Яроша Корчака изобразить как трусость, одновременно провозглашая проявлением настоящего аристократизма способность приспособиться к любым обстоятельствам, как это сделал Чхарташвилин. Или, например как Белковский в недавней передаче обвинять оппозицию в недостатке гуманизма и европейскости в связи с обсуждавшимся недавно вопросом о будущей судьбе нынешних слуг режима. Между прочим, как называют людей, которые утверждают, что не дают сдачи громилам, отметелившим или даже убившим их товарищей, по соображениям европейского гуманизма и христианского милосердия? И кстати, если мы вспомнили о верховенстве права, кого господин Белковский из сегодняшней элиты считает непричастным к нарушению российского законодательства? Так что, по большому счету, речь может идти только о том, кого в будущем можно будет отмазать от ответственности за его нарушение.
И настоящим открытием для меня стало интервью с Синявским в ноябре 1974 года (34-я минута). Последний раз такой «удар от классика» я получал в феврале 2009 года, почитав «Основные принципы экономической политики» Вальтера Ойкена. Тогда оказалось, что результаты моих теоретических изысканий являются повторением идей Фрайбургской экономической школы. Теперь мои посты, посвященные литературе, оказались зеркальным отражением мыслей Андрея Синявского.
"О себе как писателе говорить трудно. О себе как писателе говоришь в книгах."
Самое короткое расстояние, на которое можно приблизиться к художнику, - это его произведения. Попытки сблизиться, сокращая расстояние в пространстве, - всего лишь оптический обман. "Дальше локтя не пойдешь или колена" и "Можно быть рядом, но не ближе, чем кожа".
"Короткие невстречи. Эпизод I"
"Реальность не может быть передана реализмом. Реализмом, как он сложился в школе Белинского… Гоголь в «Вие» не менее реалист, чем Гоголь «Мертвых душ»."
Можно ли считать дураками всех людей, которые жили в эпоху, когда считалось, что Земля плоская? Те, кто сжег Джордано Бруно, были образованнейшими представителями своего времени. Сегодняшний "плоскостизм" выражается в мифе о реальности жизни, который на самом деле является младшим братом диалектического материализма. В основе этой идеи лежит вера в то, что существует какая-то объективная реальность, которую нужно постичь и потом действовать, принимая ее во внимание.
"О лириках, физиках, врачах и реальности жизни"
"Для меня не было отправной точки от Кафки, скорее для меня принципиальней имя Гоголь."
Русская литература была не только насквозь пропитана европейской культурой, она поднялась до уровня европейского метафизического мышления. Советские школьники ничего не знали о Шопенгауэре, Ницше, Камю и Сартре, зато в качестве обязательных авторов им приходилось читать Гоголя, Достоевского, Толстого, Чехова. Они не знали, что такое "экзистенциализм", но, благодаря русской литературе, оказывались в контексте европейского метафизического мышления.
"О русской литературе"
Nav komentāru:
Ierakstīt komentāru